«До сих пор помню вкус вареной картофельной кожуры...»

Фото военных лет Нина Афанасьевна сперва выложила на стол красноармейскую книжечку отца. В ней сначала было написано: «участковый». На самом деле Афанасий Сеньков был уполномоченным НКВД, старшим разведчиком - сначала полка, потом дивизии. После Отечественной войны его перебросили в Японию, где он тоже отличился, судя по записи в книжке: «Благодарность тов. Сталина за успешный разгром японских империалистов». Обращает внимание и более ранняя «благодарность Верховного Главнокомандующего Афанасию Сенькову - за отличные действия в боях за взятие Кенигсберга».

Еще одна любопытная реликвия - крохотная фотография, сделанная немцами в 1941 г. на территории Польши. Не на память - чтобы знать пленников в лицо. Но переводчик, у которого оказались русские корни по материнской линии, подарил-таки снимок девчушке. Кроме нее, на фото запечатлены ее мама Мария Ильинична, две двоюродные сестры и мамин дядя. Одну из сестер, крестную Анну, фашисты сожгли в газовой камере, ей было всего 22 года. А дядю Алексея Тимошенкова после освобождения из фашистского плена осудили на родине «за предательство», и он из немецкого огня попал в советское полымя. Дали 25 лет. Правда, отсидел меньше половины срока: после смерти Сталина реабилитировали. Намаялась и его дочь Наташа. Как родственнице «врага народа», ей долго был закрыт путь к образованию.

Все это заставляло мать и дочь молчать, они боялись воспоминаний, жили, затаившись, как мыши. Даже близкие родственники долго не догадывались об их четырехлетних мытарствах на чужбине. Сейчас скрывать хоть и нечего, но вспоминать об этом по-прежнему тяжело.

Заболевших пристреливали - Когда началась война, жили мы на Смоленщине, - рассказывает Нина Афанасьевна. - Нас с мамой немцы забрали сразу, едва появились в наших краях. Кажется, одна из соседок донесла, кем был мой отец...

И погнали народ пешком, как скот. Вокруг часовые с автоматами, собаками. Стоило кому-то заболеть, тут же пристреливали. Есть ничего не давали, но заставляли женщин чистить картошку. Те кожуру бережно собирали, варили и кормили детей. Жалостливые селяне ухитрялись что-то подбросить из еды. Тем и жили.

Когда нас гнали через Польшу, часто появлялись советские бомбардировщики. Немцы повязывали головы платками и прятались от острого глаза летчиков в середине колонны.

Однажды я «на перекуре» загляделась на красную ягодку и отстала от колонны. Все уже тронулись в путь, а ребенка нет. Мама подняла панику, уже решила, что меня убили. А я опомнилась и каким-то чудом догнала колонну.

Когда прибыли в Бранденбург, расселили всех по баракам. Женщин, мужчин, военнопленных, детей - всех по отдельности. Здесь уже давали бурду, в которой непонятно что плавало. Меня, как и остальных деток, приковали к нарам цепью за ножку, чтобы не бегали по бараку. Сердитая немка в короткой юбке, высоких лаковых сапогах прохаживалась между двухъярусными нарами с плеткой и время от времени хлестала по нашим спинам, приговаривая: «Руссиш швайн!».

Не знаю, каким путем, но маме удавалось что-то доставать и пробираться ко мне. Что именно она приносила, уже не помню. А вот лица друзей по несчастью и сейчас стоят перед глазами. Рядом со мной все время кто-то исчезал неизвестно куда. Освободившееся место моментально занималось.

Вскоре ножка под цепью у меня воспалилась и стала гноиться. Мама ноги целовала часовому, чтобы позволил врачу показать ребенка. Уговорила. Понесли к доктору ночью, чтобы никто из начальства не увидел. Он чистил рану. Часовой держал за руки, мама - за ноги, а рот залепили пластырем, чтобы не кричала...

Билет в газовую камеру - Маму определили работать на завод, где делали самолеты. У станков находились по 20 часов в сутки. Как выдерживали, понять невозможно. Знали: если упадут - ждет газовая камера. Кто-то маме сказал, что, случается, выдают «аусвайс» и отпускают домой. Но для этого нужны очень серьезные основания. По чьей-то подсказке она капала в глаза жидкость, приготовленную из табака. Разводила соль в воде и пила. Дошло до того, что ноги уже вытекали поверх сапог, глаза загноились. Врач сразу сообразил, в чем дело: это, говорит, симулянтка. А в таких случаях тоже выдают билет в газовую камеру. Но лагерный эскулап смилостивился с подачи медесестры: мол, стоит ли уничтожать обученную рабочую силу? Ведь Гитлеру она нужна...

Слезы душат рассказчицу, она замолкает. А когда возобновляет рассказ, воспоминания о лагерной жизни переплетаются с послевоенными событиями.

Стойкий человек - Мама ушла из жизни в 45 лет. Она вернулась из лагеря с букетом болезней: в медицинской карточке значатся три порока сердца, цирроз печени. В 1951 г. у нее отнялись руки и ноги. Мама умерла в 1966 г., так и не дождавшись статуса участника боевых действий, инвалида войны, который присваивают сейчас таким, как она, узникам концлагерей.

Когда американцы нас освободили, мама весила 38 килограммов, а я у нее, словно тря-почка, висела на руке: ни стоять, ни сидеть не могла. Нас кормили понемножку, осторожно. И всякий раз, выдавая галеты, печенье, предупреждали, чтобы не ели много: мол, погибнете. Подлечили в переселенческом лагере, погрузили на платформы и отправили на Родину.

До границы довезли, а там пешком. Смоленщина оказалась полностью выжженной. В селах - ни кола, ни двора. В нашем огороде сохранился блиндаж, в нем первое время и жили. Голодали, но выжили.

И все-таки судьба была благосклонна к Нине Афанасьевне. Она долго жила у родственников в Ленинграде («Каталась, словно сыр в масле!» - улыбается рассказчица). Вышла замуж за замечательного человека. Его очень ценили на моторном заводе - был высококлассным токарем. А сама Н. Чернобаева всю жизнь проработала на трикотажке.

У нее две младшие сестры, которые в ней души не чают, ведь она заменила им мать. И самое главное, Нина Афанасьевна не обозлилась на весь свет. Несмотря на выпавшие на ее долю невзгоды, она жизнерадостный и веселый человек.