Что чувствует человек, когда в стране происходят теракты
Переглядів: 1824
22 квітня 2013 17:10
Писатель Катерина Бабкина.
Когда находишься в США во время теракта или масштабного ЧП и наблюдаешь за тем, как жители страны объединяются перед лицом опасности, уже через короткое время сам начинаешь ощущать себя американцем, пишет на Фокус.ua писатель Катерина Бабкина.
В аэропорт Нью-Йорка меня привезли за три часа до вылета: американские приятели слишком хорошо помнят 11 сентября. Знакомая, например, рассказывала, что должна была улететь на два месяца в экспедицию в Бурятию, но все было рассчитано на сентябрь-октябрь 2001. Она так и не реализовала проект. Я удивилась – почему, но американцы объясняют: никто никуда не летал в конце сентября того года. И правда, подумала я, а ведь они это помнят каждую секунду – как в Советском Союзе помнили Великую Отечественную, создавая и взращивая культ памяти.
На днях я как раз съездила на мемориал на месте башен-близнецов. Там тихо, солнце, молодые деревья, звездочки ранних цветов, хорошо организованный вход и выход туристов. В огромных фонтанах на месте, где стояли небоскребы, струится вода, уплывает куда-то в глубину, куда здания уходили корнями и подземными паркингами. Струйки тонкие, хрустальные, неуловимые, как вечная память в моем представлении. Экскурсии водят выжившие, те, кто тушил пожар, те, кто видел, как самолеты врезались в здание. Они носят свою вечную память, как огромную сияющую корону. Глядя на них, я почему-то думаю, что разговаривала с двумя ликвидаторами катастрофы на ЧАЭС, и те, похоже, искренне хотели бы забыть. А здесь – особый свет исходит у гида из-под кожи, когда он называет число погибших или показывает в чистое апрельское небо – там, мол, я видел, как они все летели вниз.
Эмоцию, которую они передают каждым движением и словом, проще всего идентифицировать как гордость. Гордость от соприкосновения с чем-то великим. Прошло несколько дней с тех пор, как взорвались бомбы у финиша Марафона в Бостоне, и, кажется, я начинаю понимать, где корни и подземные паркинги этой гордости.
Моменты опасности объединяют. Еще не зная о взрывах, я отметила какое-то нездоровое количество полиции в тихом в дневное время East Village, некое торжественное знание об опасности как бы просачивалось в меня само собой. Когда я вернулась с мемориала, Обама еще даже не высказался по поводу взрывов в Бостоне, то есть прошло не так много времени. Выпуск экстренных новостей начался незадолго после взрыва и не прекращался. Взрывы, заснятые фотографом случайно, а так же подробные планы вывоза пострадавших показывали сотни раз по кругу, в перерывах тревожными голосами серьезные мужчины включались из разных локаций Бостона и NYC, сообщая друг другу, кто что сказал о происходящем, потому что больше сообщить им было нечего: почти все детали были известны сразу, и новостей не прибавилось до сих пор. Потом выступил Обама и снова пошли кадры взрывов и потом дрожащие люди на каталках с разорванными ногами.
На протяжении двух дней мы смотрели на эти взрывы и ноги везде – в спортивных барах с телевизором и в супермаркетах, в такси с экраном и в биллиардных. Каждый раз это braking news, и каждый раз новостей нет. В аэропорту за три часа я увидела сюжеты о Бостоне трижды, хотя говорить по прежнему нечего. Общественность в лице симпатичной задорной журналистки требовала у официальных лиц немедленного ответа – где подозреваемый и когда его арестуют, из чего состояли бомбы, какая организация ответственна за теракт, как урны попали на марафон. Официальные лица ответов не имели, но, конечно, отвечали, что стиль ивента одновременно похож и на локальный терроризм, и на проявления восточных группировок, и на что-то новое, но в целом они, официальные лица, очень рассчитывают на общественность – в конце концов, столько людей снимало финиш марафона на телефоны, и вообще, каждый должен быть внимателен – террористы среди нас, нам ничего не стоит разоблачить их и спасти мир. Информации нет, но который день длится торжественное нагнетание напряжения и опасности, от всего этого проникаешься чувством, что в следующий раз за все отвечаешь именно ты, что кто-то рядом с тобой террорист и что ничего не стоит предотвратить несчастье. Возникает даже у меня, а ведь я – не часть американской общественности. Такие моменты эмоционального объединения в опасности и сопереживании чужому несчастью вызывают гордость принадлежности к огромной, храброй, всесильной нации, то есть каждый немножко чувствует, что он уже спас мир, хотя на самом деле только твердо решил сделать это в следующий раз.
Пока я бреду на посадку, в спину мне доносится новый выпуск CNN: в Массачусетсе кто-то выслал кому-то отравленные письма. Та же бойкая девушка, что час назад требовала ответов от официальных лиц, требует их снова: связан ли теракт с событиями в Бостоне? Мне кажется, коню понятно, что вряд ли, но официальные лица что-то долго, убедительно, торжественно и проникновенно отвечают. Я уже почти не разбираю слов, но от одних интонаций спина распрямляется, подбородок поднимается и я гордо и храбро оглядываюсь вокруг. Кто же из садящихся со мной в самолет террорист и как его обезвредить, думаю я.
В аэропорт Нью-Йорка меня привезли за три часа до вылета: американские приятели слишком хорошо помнят 11 сентября. Знакомая, например, рассказывала, что должна была улететь на два месяца в экспедицию в Бурятию, но все было рассчитано на сентябрь-октябрь 2001. Она так и не реализовала проект. Я удивилась – почему, но американцы объясняют: никто никуда не летал в конце сентября того года. И правда, подумала я, а ведь они это помнят каждую секунду – как в Советском Союзе помнили Великую Отечественную, создавая и взращивая культ памяти.
На днях я как раз съездила на мемориал на месте башен-близнецов. Там тихо, солнце, молодые деревья, звездочки ранних цветов, хорошо организованный вход и выход туристов. В огромных фонтанах на месте, где стояли небоскребы, струится вода, уплывает куда-то в глубину, куда здания уходили корнями и подземными паркингами. Струйки тонкие, хрустальные, неуловимые, как вечная память в моем представлении. Экскурсии водят выжившие, те, кто тушил пожар, те, кто видел, как самолеты врезались в здание. Они носят свою вечную память, как огромную сияющую корону. Глядя на них, я почему-то думаю, что разговаривала с двумя ликвидаторами катастрофы на ЧАЭС, и те, похоже, искренне хотели бы забыть. А здесь – особый свет исходит у гида из-под кожи, когда он называет число погибших или показывает в чистое апрельское небо – там, мол, я видел, как они все летели вниз.
Эмоцию, которую они передают каждым движением и словом, проще всего идентифицировать как гордость. Гордость от соприкосновения с чем-то великим. Прошло несколько дней с тех пор, как взорвались бомбы у финиша Марафона в Бостоне, и, кажется, я начинаю понимать, где корни и подземные паркинги этой гордости.
Моменты опасности объединяют. Еще не зная о взрывах, я отметила какое-то нездоровое количество полиции в тихом в дневное время East Village, некое торжественное знание об опасности как бы просачивалось в меня само собой. Когда я вернулась с мемориала, Обама еще даже не высказался по поводу взрывов в Бостоне, то есть прошло не так много времени. Выпуск экстренных новостей начался незадолго после взрыва и не прекращался. Взрывы, заснятые фотографом случайно, а так же подробные планы вывоза пострадавших показывали сотни раз по кругу, в перерывах тревожными голосами серьезные мужчины включались из разных локаций Бостона и NYC, сообщая друг другу, кто что сказал о происходящем, потому что больше сообщить им было нечего: почти все детали были известны сразу, и новостей не прибавилось до сих пор. Потом выступил Обама и снова пошли кадры взрывов и потом дрожащие люди на каталках с разорванными ногами.
На протяжении двух дней мы смотрели на эти взрывы и ноги везде – в спортивных барах с телевизором и в супермаркетах, в такси с экраном и в биллиардных. Каждый раз это braking news, и каждый раз новостей нет. В аэропорту за три часа я увидела сюжеты о Бостоне трижды, хотя говорить по прежнему нечего. Общественность в лице симпатичной задорной журналистки требовала у официальных лиц немедленного ответа – где подозреваемый и когда его арестуют, из чего состояли бомбы, какая организация ответственна за теракт, как урны попали на марафон. Официальные лица ответов не имели, но, конечно, отвечали, что стиль ивента одновременно похож и на локальный терроризм, и на проявления восточных группировок, и на что-то новое, но в целом они, официальные лица, очень рассчитывают на общественность – в конце концов, столько людей снимало финиш марафона на телефоны, и вообще, каждый должен быть внимателен – террористы среди нас, нам ничего не стоит разоблачить их и спасти мир. Информации нет, но который день длится торжественное нагнетание напряжения и опасности, от всего этого проникаешься чувством, что в следующий раз за все отвечаешь именно ты, что кто-то рядом с тобой террорист и что ничего не стоит предотвратить несчастье. Возникает даже у меня, а ведь я – не часть американской общественности. Такие моменты эмоционального объединения в опасности и сопереживании чужому несчастью вызывают гордость принадлежности к огромной, храброй, всесильной нации, то есть каждый немножко чувствует, что он уже спас мир, хотя на самом деле только твердо решил сделать это в следующий раз.
Пока я бреду на посадку, в спину мне доносится новый выпуск CNN: в Массачусетсе кто-то выслал кому-то отравленные письма. Та же бойкая девушка, что час назад требовала ответов от официальных лиц, требует их снова: связан ли теракт с событиями в Бостоне? Мне кажется, коню понятно, что вряд ли, но официальные лица что-то долго, убедительно, торжественно и проникновенно отвечают. Я уже почти не разбираю слов, но от одних интонаций спина распрямляется, подбородок поднимается и я гордо и храбро оглядываюсь вокруг. Кто же из садящихся со мной в самолет террорист и как его обезвредить, думаю я.
Схожі новини: